Том 6. Идиот - Страница 219

219

Таким образом, успех всего романа, «целого», для Достоевского зависел от того, насколько ему удастся представить образ человека, идеальное совершенство которого пленило бы как современников, так и потомков. 1 (13) января 1868 г. он писал об этом С. А. Ивановой: «Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее <…> Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался». И далее говоря о том, что единственное «положительно прекрасное лицо» для него Христос, Достоевский перечислял лучшие образцы мировой литературы, на которые он ориентировался: это, в первую очередь, «из прекрасных лиц» стоящий «всего законченнее» Дон-Кихот Сервантеса, затем «слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но всё-таки огромная», Пиквик Диккенса, и, наконец, Жан Вальжан из романа «Отверженные» В. Гюго, писателя, названного Достоевским в 1862 г. в предисловии к публикации русского перевода «Собора Парижской богоматери» «провозвестником» идеи «восстановления погибшего человека» в литературе XIX в. (XX, 28). В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой «прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон <…> Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цену прекрасному — а, стало быть, является симпатия и в читателе», «Жан Вальжан, тоже сильная попытка, — но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества» (XXVIII, кн. 2, 251). Учитывая опыт своих прешественников, Достоевский находит иное решение проблемы «прекрасного» героя, которого устами Аглаи Епанчиной охарактеризует как «серьезного» Дон-Кихота, соотнеся его с героем пушкинской баллады о «рыцаре бедном», самоотверженно посвятившим свою жизнь служению высокому идеалу.

В черных планах 21 марта н. ст. Достоевский писал:

«СИНТЕЗ РОМАНА. РАЗРЕШЕНИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

? Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?

Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.

Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он!невинен!» (IX, 239).

Формула эта, как и рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы соотносят его образ с руссоистской нормой «естественного человека», которая, однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания, болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности «насквозь» проникать в человека.

Называя в набросках к роману героя «Князем Христом», Достоевский исходит из мысли, что нет более высокого назначения человека, чем бескорыстно всего себя отдать людям, и в то же время сознает, каким препятствием к осуществлению взаимной общечеловеческой любви и братства стали психология современного, во многом эгоистического человека, состояние общества с господством тенденций к обособлению и самоутверждению каждого из его членов. Это чувство особенно обострилось у Достоевского, как свидетельствуют «Зимние заметки о летних впечатлениях», после первого заграничного путешествия, когда писатель наблюдал жизнь Западной Европы тех лет. С тревогой думал Достоевский о подобных же силах разъединения, вызванных к жизни новой буржуазной эпохой в России.

Уже в планах первой редакции главный герой претерпевал определенную трансформацию, поднимаясь и совершенствуясь на путях «любви». В набросках ко второй редакции 12 марта 1868 г. Достоевский сформулировал в записных книжках: «В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная любовь — Рогожин. 2) Любовь из тщеславия — Ганя. 3) Любовь христианская — Князь» (IX, 220). Миссия Мышкина по отношению к Настасье Филипповне определялась в набросках как стремление «восстановить и воскресить человека!» (IX, 264). Трагическая же судьба Настасьи Филипповны, как отмечалось выше, была предопределена на ранних ступенях замысла. С ее образом в романе связана тема оскорбленной и поруганной «красоты». Став жертвой чувственности опекуна, «букетника» Тоцкого, а затем предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна «из такого ада чистая» вышла. Пораженный ее «удивительным лицом» князь размышляет над ее портретом: «Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!», — а художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая красота «сила», с которой «можно мир перевернуть!» (с. 84). Имея в виду прежде всего подобную освященную страданием, одухотворенную красоту, Достоевский в раздел тетради, заполненной подготовительными записями, озаглавленный «Нотабены и словечки», внес заметку:

«Мир красотой спасется.

Два образчика красоты» (IX, 222).

Мысль эта повторена в третьей части романа (как суждение Мышкина в пересказе Ипполита Терентьева, в ночь, когда последний решал для себя вопрос «быть или не быть»). Здесь говорится: «мир спасет красота!» (с. 384).

В одном из ранних планов (от 12 марта н. ст.) действие, связанное с Настасьей Филипповной, представлялось следующим образом: «С Н<астасьей> Ф<илипповной> дело идет весь роман так: Сначала ошеломленная, что стала княгиней, — в прачки. Потом — строгой и гордой княгиней. Аглая устраивает ей публичное оскорбление (сцена). 4-я часть (кончается).

219